Жизнь с иностранкой

Ее акцент положил начало моей привязанности к ней. Это была легкомысленная, не обремененная надеждами на будущее связь: мы знали, что она не продлится долго, что нас объединяет только постель и какой-то почти этнографический интерес друг к другу. Наши различия во всем — в привычках, во вкусах, взглядах на политику и религию — неудержимо влекли меня к ней. Это была terra inсognita, и она провоцировала на то, чтобы сделать ее своей. Однако интерес Флоранс к тому, что нас различает, быстро иссякал, и она, раздосадованная, произносила долгие монологи на французском языке, пользуясь моим непониманием, и явно кляня меня последними словами.

Первый скандал разразился… из-за тюбика с кремом. Мы поехали в Ярославль, остановились в гостинице. Вечер прошел превосходно: мы гуляли по весеннему городу. Перед сном я увидел, что она наносит на веки крем, и мне, никогда не знавшему этой процедуры, показалось, что я немедленно должен сделать то же самое. Однако выманил я этот крем ценой долгих уговоров и усилий. А наутро мне была прочитана лекция о русских мужчинах, которые ищут себе нянек, любовниц в постели, кухарок на кухне и уборщиц в доме, которые не понимают, что такое личное пространство и личная вещь женщины, которые вместе с посягательством на тюбик с кремом посягают на ее свободу и независимость.

Я хлопал глазами, пытался шутить, говоря, что тюбик с кремом воплощает для нее «женский вопрос», что я совершенно случайно задел в ней «фрейдистские струны» и сожалею об этом и что каждый, кто имеет право пользоваться кремом в присутствии другого, должен уважать право этого другого на просьбу кремом поделиться. Но она махала руками, говорила, что мои шутки неуместны и все крайне серьезно. И была права. Возможно, понимание меж людьми — иллюзия. Но русским мужчине и женщине гораздо легче поддерживать эту иллюзию, чем русскому и француженке. То, что с русской не подлежит обсуждению и понятно само собой, вызывало у нас бурные дискуссии.

Ах, эти шестые и седьмые чувства! Это чувство своих денег, своих вещей, своей территории! Эта показная независимость! Как она фыркала, когда я пропускал ее вперед! (Фырканье вскоре сменилось детской радостью.) Эти приступы любви к России, заканчивающиеся желанием срочно собрать вещи и уехать из Москвы навсегда! Эта потрясающая скупость в сочетании с очень щедрой благотворительностью: Флоранс всегда выбирала самые дешевые продукты, приходя в безумный восторг, если ей удавалось сэкономить рубль, и при этом тратила почти четверть своей стипендии на нищих, которых она не могла видеть без дрожи. Меня, правда, смущала методичность этого милосердия (она никогда не отдавала больше, чем наметила заранее), и я, не делившийся с убогими почти ничем, обличал ее в излишней рассудочности. Она же ни слова не произнесла в мой адрес по этому поводу.

Я принял правила этих отношений: у каждого свое экологически чистое пространство, которое не следует засорять шлаками своих проблем и мучений. Конечно, на деле все выходило сложнее, но посыл был такой. Тот, кто ценит дистанцию, кто и в близости хочет ощущать неодолимые расстояния, кто в самом близком человеке готов — в секунду — почувствовать самого чужого, должен пройти опыт отношений с девушкой иной культуры.

Сексуальная связь как вид международных контактов — какая облагораживающая идея! Сколько здесь пафоса, оптимизма и добродетели самой первостепенной! Наш секс служил идее братства и взаимопонимания между народами. Каждую ночь мы вносили свой вклад в развитие этих идей. Но все хорошее когда-нибудь кончается. Разошлись мы без слез и восклицаний. Утомили мы друг друга жутко. Я расстался с Флоранс, думая про европеек то, что и принято думать о них в России: эмансипированные рассудочные индивидуалистки. Но мои контакты с иностранками расширялись, и я начал понимать, сколь поверхностен подобный взгляд…

Лилиан

Со швейцаркой Лилиан мы познакомились на выставке «Сокровища Трои». Она из немецкой части Швейцарии, и трудности, с которыми я столкнулся, общаясь с ней, показали, сколь легки и безоблачны были наши отношения с Флоранс. Легкость француженки, готовой через час после ссоры танцевать, контрастировала с рассудительностью Лилиан и ее нежеланием ничего пропускать мимо ушей. Она была очень хорошенькой, и меня гипнотизировало ее умение улыбаться лишь губами, оставляя глубокие глаза совершенно серьезными.

Она, как и большинство европеек, не использовала косметики (или самую малость) и одевалась, как многие немки, в темную, практичную одежду. Мне же казалось, что, одевайся она по-другому и используй макияж, она была бы совершенно неотразима. Когда я говорил ей об этом, мои слова вызывали неуемную агрессию, нежелание быть «как попугай или как эти ваши русские бабы». То, что Лилиан считала как бы ниже своего достоинства украшать себя, указывало на исступленное чувство своей индивидуальности, не нуждающейся в «припудривании», на преобладание человеческой сущности над женской (если можно это разделить) и гордое, почти агрессивное нежелание привлекать мужчин. Выходя на улицы в практичной одежде, без макияжа, Лилиан словно давала понять: разве не видно, что я меньше всего думаю о взглядах мужчин, меньше всего хочу, чтобы их восхищение — пусть мимолетное — утвердило меня в моей привлекательности?

Этот контраст завораживал. Возможность любви с той, что еще секунду назад говорила о теологии, сидела на другом конце дивана и смотрела взором профессора, эта возможность обрушивалась внезапно, заставала врасплох, оглушала. В этом смысле она выгодно отличалась от многих девушек, сам вид которых — обещание любви, приглашение к ней. То, что определяло стиль поведения других девушек, прорывалось в ней в один миг, когда она становилась неотразимо привлекательна и сексуальна.

Готовили мы вместе, убирали квартиру вместе. С этим разделением хозяйственного труда, думаю, знаком каждый, кто жил с девушкой из Европы.

Мне очень нравилось, что Лилиан не претендовала на обладание всем моим временем и всеми мыслями, нравилась мне и игра, в процессе которой мы, сближаясь и отдаляясь, все глубже узнавали друг друга. Такая игра неизменно возникает в отношениях с девушкой из другой страны. Я влюблялся все сильнее.

Мы расстались из-за пустой бутылки пепси-колы (интересно, чьим-нибудь отношениям посчастливилось развалиться из-за чего-нибудь судьбоносного, глобального, рокового? У меня все романы завершались финалами, переводившими их в плоскость фарса или в лучшем случае мещанской драмы). Лилиан была богата, ее отец владел машиностроительной фирмой в Швейцарии. Я уже давно закрыл глаза на ее маниакальное стремление экономить, как и она на мое неумение обращаться с деньгами. Но когда она, дочь богатого швейцарца, предприняла рейд в пункт сдачи пустой посуды, чтобы получить там рубль за бутылку, я понял, что наши отношения завершены.

Я не осуждал ее, хорошо понимая, что это вызвано иным, неведомым мне (как, думаю, и большинству русских) отношением к вещи: Лилиан чувствовала, что раз сделанное не должно пропасть, что эта бутылка вновь примет участие в круговороте вещей, вновь будет наполнена каким-то напитком и кто-то утолит из нее жажду…

Скандал был страшный. Она обвиняла меня в русской нелепой гордости, гордости нищего, презирающего других, не пренебрегающих никакими средствами заработка. Говорила, что я не понимаю, что на подобных бутылках, как на фундаменте, держатся все мои байки «о любви и духе», от которых в мире ровным счетом ничего не меняется; что я живу лишь благодаря людям, которые поддерживают мою жизнь реальными действиями, из которых не последнее — сдавать бутылки… Какое сплетение трагического и комического было в нашем последнем разговоре! Она была права, но это не помешало нам расстаться. Я переживал это гораздо сильнее, чем разрыв с Флоранс. Но мои мытарства на этом не кончились.

Беттина

Через пару месяцев я позвонил немке Беттине, с которой познакомился еще во время отношений с Лилиан. Роман развивался долго, сложно, не так, как с предыдущими иностранными подданными. Пауза после Лилан была недолгой, и я все не решался наступить на те же грабли. Но легкомыслие и весна взяли свое.

Я, воспитанный Флоранс и Лилиан, не удивлялся ни одежде, ни макияжу (вернее, его отсутствию), ни «хозяйственной одаренности» Беттины. Я был толерантен, как европеец. Я прощал ей то, что не простил бы русской никогда; она извиняла мне то, за что давно прогнала бы немца. Так мы попали в поле парадокса: то, что должно было нас разъединять, напротив, соединяло еще крепче. Ее ошибки и странности я стремился объяснять, исходя из широчайшего контекста: иное воспитание, детство, язык, культура, религия…

В каком-то смысле благодаря тому, что она принадлежала чужому миру, я узнал ее глубже, чем кого-либо из своих соотечественниц, и прощал и понимал больше, чем русских девушек, с которыми мне довелось быть вместе. Сблизившись с представительницей германской культуры, неизбежно начинаешь узнавать особенности немецкого менталитета: ведь стремление понять стимулируется одним из самых мощных инстинктов.

Их рассудочность — противостояние стихиям, бушующим в них; их чрезмерное внимание к быту вызвано желанием быть свободными от быта; немецкое мещанство возникло в противовес стремлению к хаосу, свойственному немецкой культуре. Помню, как Беттина отказывалась приезжать на неделю в Москву, зная, что если встретится со мной, то забудет и об университете, и о работе, и останется на гораздо больший срок. То есть, зная свою склонность к неразумным поступкам, она запрещала себе попадать в ситуацию соблазна.

Подобных примеров, связанных не только с Беттиной, но и с ее друзьями и подругами, я мог бы привести очень много. Почти всегда стремление ограничить себя и дать власть рассудку было следствием сильных страстей и подземных толчков иррационального начала. К тому же маниакальное стремление сэкономить каждый пфенниг, которому подвержены едва ли не все немцы, на мой взгляд, не тусклая скупость, а довольно сильная страсть.

Связь с Беттиной была самой долгой и глубокой: я был готов к пониманию и прощению. Это усиливалось «исторической перспективой» наших отношений: наши дедушки, из которых один воевал за Третий рейх, а другой за Советский Союз, погибли на Украине. В один год в одном месте. Внук и внучка двух бывших врагов, погибших и пропавших без вести в одну войну, полюбили друг друга — такое развитие событий может дать повод для исторического оптимизма. Конечно, я полушутя придавал простому влечению историческое измерение, но, бесспорно, это влияло на наши дальнейшие отношения.

Недавняя история входила в наши отношения, усложняя и без того непростой союз. Наши совместные посещения концлагерей (мест памяти) заканчивались долгим молчанием — его содержание, я думаю, могло бы составить отдельную главу этой статьи. Однако помимо, вопреки, а может быть, благодаря всему этому наши чувства получали новые источники энергии, сопротивлением удваивая свою силу.

Понять, что мы и имеем, и не имеем отношения к тому, что было между нашими народами, что прошлое, на которое мы не в силах повлиять, влияет на нас, как и беспрестанно заклинать себя: «Она (он) — человек другой культуры, истории, воспитания» — очень непросто. На взаимоотношения с иностранкой нужны решимость, энергия и известная доля легкомыслия. После Беттины отношения с Флоранс и Лилиан показались мне недостаточно глубокими, но и в них, бесспорно, была своя прелесть.

Мои романы с Флоранс и Лилиан не длились более полугода. Связь с Беттиной продолжается уже второй год, но вряд ли и эти отношения зайдут далеко в будущее. По данным немецких социологов, 80 процентов браков между иностранцами распадаются. Что же говорить о неоформленных отношениях! Но дело, конечно, не в том, как много времени я провел с каждой, а сколько получил благодаря нашим отношениям. И в этом смысле близость с девушкой, принадлежащей иной культуре, — настоящая школа компромисса и терпимости.