Когда стало известно о пандемии коронавируса, я поняла, что в моей повседневной жизни избежать этой темы не удастся. Уже в середине марта среди моих пациентов появились те, у кого была зарегистрирована эта болезнь. Они как раз возвращались с лыжного отдыха, приезжали с каникул из-за границы. Вопрос о том, нужно ли мне сознательно отстраниться от этого в своей профессии, даже не вставал передо мной. Я твердо знала: я буду в этом участвовать и лечить. Так и случилось. Уже с конца марта я достаточно активно погрузилась в тему коронавируса как у детей, так и у взрослых.
За это время в госпитале «Лапино» лечились 1 100 пациентов с COVID-19. Примерно 10% из них — дети. Из опыта наших коллег за рубежом было ясно, что дети болеют легче, чем взрослые, вирус протекает у малышей в более легкой форме. И дети практически не имеют шансов попасть на искусственную вентиляцию легких. Но в ряде случаев мы столкнулись с достаточно серьезным течением этой инфекции у малышей, требующей нашего высочайшего сосредоточения, тщательного наблюдения и сложного лечения.
Имунная система ребенка устроена таким образом, что в большинстве случаев она не допускает осложнений, свойственных ковиду у взрослых. Мы лечим детей препаратами, разрешенными в педиатрии, но с тем же подходом, что и взрослых. Среди детей с коронавирусом, которые лечились у нас, не было ни одного случая, когда инфекция осложнялась или ребенок был переведен на ИВЛ.
Впервые я задумалась о том, чтобы стать врачом, в восемь лет. Я отдыхала на даче у бабушки, когда узнала, что мой любимый кот подрался во дворе. За ухом у него образовался огромный нарыв, никто не знал, что делать и как помочь. Тогда я решила посмотреть, почему образовалась такая большая рана, вытащила оттуда большой коготь животного и промыла одеколоном. Кот, кстати, выжил и стал моим лучшим другом.
Когда в институте настало время выбирать специализацию, я быстро определилась, что хочу работать с детьми. Они — светлые существа, помогать им — большая радость. И вот я работаю педиатром уже 24 года, из которых 20 лет связаны с группой компаний «Мать и дитя» и 8 лет — с госпиталем «Лапино».
Не могу сказать, что мои рабочие будни в период пандемии сильно изменились. Мой рабочий день и в «доковидные» времена мог составлять и 12, и 15 часов, поэтому в плане физической нагрузки тяжелее не стало, но в повседневной жизни добавился страх — то чувство, которого я не испытывала раньше. Страх перед неизвестностью, боязнь недооценить состояние пациента и тревога за то, что не знаешь, как его лечить в условиях абсолютно неизвестной инфекции.
Иногда возникало ощущение, что у нас связаны руки. Было невозможно опереться на многолетний опыт предыдущих поколений врачей, не было возможности посмотреть литературу, информацию. Мы жадно, как губки, всасывали в себя информацию абсолютно из всех источников, которые были нам доступны, чтобы на основании чужого опыта и собственных наблюдений принять максимально правильное решение.
Разумеется, пришлось приспособиться и к новой действительности. Пребывание в защитных костюмах не позволяло нам вести обычный для человека образ жизни. То есть, мы не могли выпить воды или посетить уборную, когда хотели, так как процедура выхода в зеленую зону была очень сложна и требовала минут сорок времени.
Физическую усталость я практически не чувствовала. Срабатывал момент некоего нервного эмоционального возбуждения, выхлеста. Мы не замечали, как шли дни и как пролетали смены.
Иногда были такие случаи, когда становилось реально страшно. Здесь главное — занять себя какой-то другой мыслью, переключиться. Видя тяжелого пациента, которого переводят на искусственную вентиляцию легких, я думала: «А вдруг и со мной такое произойдет? Вдруг мне тоже поставят трубку в горло?» Меньше всего мне хотелось бы быть беспомощной. Но я шла дальше по коридору, размышляла о рабочих задачах, и тревога отступала.
Я очень боялась заразить своих близких. Многие медицинские учреждения на время работы с ковидом предоставили своим сотрудникам возможность жить при больницах или в гостиницах. Так было и у нас. Поэтому в какой-то момент я приняла решение не приходить домой, оставалась ночевать в госпитале или жила в гостинице. Примерно раз в неделю, получая отрицательный мазок на ковид, я возвращалась к семье и, переступая порог дома, проходила такую же сложную процедуру дезинфекции, как и на работе.
Я раздевалась в прихожей, мою одежду тут же стирали. И все равно я не целовала и не обнимала своих детей, не подпускала их к себе близко. Если я готовила дома еду, то только в перчатках и респираторе. Вот это было очень непривычно для моей семьи, но они достойно реагировали.
Вообще, в этой болезни много моментов, которые зависят от внутреннего настроя человека и от его эмоционального состояния. Когда человек болен коронавирусом, ему трудно дышать. А дыхание для нас является одним из очень важных элементов жизнедеятельности. И любые состояния, которые для нас сопряжены с невозможностью вдохнуть, вызывают дополнительную тревогу.
На каком-то этапе практически каждый пациент, у которого была дыхательная недостаточность, испытывал страх смерти. Было много примеров, которые убеждали меня в том, что оптимистам удается преодолеть эту болезнь легче.
У меня есть коллега с избыточным весом и множеством сопутствующих заболеваний. Когда она заболела ковидной пневмонией, мне стало страшно. Когда я зашла к ней в реанимацию, я спросила: «Ну, ты как?» А она ответила: «У меня столько дел. У меня пожилые родители, у меня малолетняя дочь, которую я воспитываю одна. У меня нет другого выхода, должна выздороветь». Она совершенно спокойно справилась с болезнью и выписалась через 8 дней после начала заболевания.
Я видела случаи, когда старики, которые заведомо всегда болеют очень тяжело и умирают чаще, быстро поправлялись и выписывались со словами «Не могу уже тут лежать, пойду домой».
Мне было особенно больно за тех маленьких пациентов, у которых болели родители. Этой инфекцией болеют семьями. Например, у нас лежала 9-летняя девочка с пневмонией. Я знала, что ее папа умер, а мама тяжело больна. Естественно, мы ей не могли сказать. Вот за нее я переживала. Я приходила к ней, я причесывала ее, разговаривала с ней. Мы читали, рисовали. Мне важно было поддержать ее, поднять ей настроение. С девочкой сейчас все хорошо, она уже выздоровела.
Работа сейчас сопряжена с колоссальным внутренним напряжением, и лишних эмоций испытывать себе попросту не позволяешь. Такое часто бывает. Как у людей на войне, например. Они же не плачут, идя в каждый бой, не страдают от жалости к себе. Ты просто делаешь свое дело, твоя задача — выполнить все хорошо настолько, насколько можешь.
Всю пандемию нас поддерживали пациенты. Они привозили нам шоколадки, пироги, фрукты, цветы. Люди передавали, что любят и гордятся нами, просили беречь себя. Некоторые даже предлагали: «Если вам что-то нужно, например, детей накормить — звоните, мы приедем и накормим». Эта трогательная забота придавала силы. Было приятно знать, что за нас переживают, о нас думают и ценят наш труд.
В этот непростой период я поняла, на что способна, и очень сильно выросла профессионально, расширила свой кругозор. Я по-другому взглянула на своих коллег. Почувствовала, что мы с ними работаем как слаженный механизм. Мы обращались друг с другом с особенным вниманием и заботой, предлагали свою помощь и поддержку тем, кто уставал. Это было очень правильно и очень достойно.
Так в повседневной жизни не всегда бывает. У нас не было места для сплетен, споров, конфликтов. Мы просто работали и берегли друг друга. Мне кажется, это очень здорово. И я считаю, что это самые трудные и самые лучшие дни в моей профессиональной жизни.
Фото: личный архив, Getty Images